В мире приблизительных ценностей Pax Bolshevia.


Публикуем две статьи из газеты "День" (№13-14 27.01.2012 и №46-47 16.03.2012 ) - первая Уласа Самчука , вторая отклик на нее В.Гончаренко. Обе статьи написаны с крайним политическим пристрастием , но в них рассыпаны крупинки информации об оккупационном периоде Новограда.

 



Самчук (лит. псев. В. Данильчук и В. Перебендя) родился (1905г.) в семье зажиточных крестьян. В 1925 был призван в Войско Польское. Служил в гарнизоне г. Тарнова. 23 августа 1927 г. дезертировал и бежал в Германию. Там работал в г. Бойтен.

С 1927 г. обучался в университете г. Бреслау (сейчас — Вроцлав). У него сложились дружеские отношения с немцем ГЕРМАНОМ БЛЮМЕ , который спонсировал его обучение, а его мать обучила немецкому языку. Позднее Самчук встретил Блюме уже после начала войны — Блюме РУКОВОДИЛ ГРАЖДАНСКОЙ ПОЛИЦИЕЙ РЕЙХСКОМИССАРИАТА УКРАИНА.

В 1941 г. в составе одной из Походных групп ОУН (сторонников А. Мельника) Самчук прибыл в Ровно, которое стало административным центром созданного немцами Рейхскомиссариата Украина. Был главным редактором газеты «Волинь» до начала 1944 г.

Публикации Самчука отличались политической ориентацией на нацистскую Германию, как единственного союзника Украины. А сам автор в своих публикациях указывал на то, что «главным врагом украинского народа есть московско-жидовский большевизм» [Слово і чин (Волинь). — 1942. — ч.11(39). — 8 лютого. Сталінові «Pro memoria» (Волинь). — 1942. — ч.18. — 5 березня.]. После ухода из газеты работал репортером в агентстве «Deutsches Nachrichtendienst» (Немецкая служба новостей).

Самчук имел довольно широкий круг знакомств в оккупационной администрации, совершил ряд поездок по всей территории оккупированной Украины, впечатления от которых он описал в своих публикациях. Многие из его впечатлений времён оккупации описаны в романах «Чего не излечит огонь» и «ОСТ».




«На улице мы бродим и в кафе сидим,
Но настоящих слов мы больше не находим,
А приблизительных мы больше не хотим...»

Забыл автора этих слов. Какой-то русский эмигрантский поэт-декадент. Почему-то эти слова запомнил, и то уже давно, не здесь, а еще несколько лет тому назад, будучи на Западе, кажется, в Праге. Сегодня эти слова снова пришли мне в голову. Почему? Для чего?

 

Очень и очень понятно. Я только вчера вечером вернулся из Киева. Был уставший, напиханный, как дорожный чемодан, впечатлениями, был вдохновлен, с натянутыми до предела нервами. Сегодня, после ночи отдыха, ко мне приходят, словно верблюды в оазисе, мысли, и каждая из них добивается своего места и своего ублаготворения. Вокруг меня вещи, которые привез с собой. Книги и картины. Сборники стихотворений, повести и романы, а между всем этим, просто перед глазами, на письменном столе оригинальная фотография человека, который в 1932 году, 13 мая, пустил себе в лоб пулю. Это Мыкола Хвылевый.

 

За окном прекрасное, насыщенное, яркое лето. Вижу чело Хвылевого и вижу густую зелень на огороде, над которой вьются бабочки, и склоненную от тяжести, раскрасневшуюся вишню. Сбоку старательно и настойчиво распевает сквозь отворенное окно какая-то птичка.

 

Хотелось бы выразить все. И сборники поэзий Сосюры, и картины Кричевского, и бумагу моего блокнота, и Хвылевого, и все, все, что меня окружает и что так или иначе творит, несомненно, одну связанную жизненную целостность.

 

Жизнь — слово, которого еще не коснулся трафарет и которое тысячами способов изменялось в веках. Хочу сказать о жизни отдельной, жизни, если можно так сказать, Pax Bolshevia, для многих в высшей степени странную, что-то вроде того создания, которое мы иногда встречаем во многих аквариях. Видим, пытаемся понять, удивляемся, противоречим сами себе, нервничаем и, в конце концов, не соглашаемся — нет! Этого не может быть!..

 

Вот имеем так называемый СССР. Двадцать с лишним лет волнует это имя почти целый мир. Двадцать с лишним лет тратятся время и слова, чтобы, наконец, понять, что это такое.

 

В этот удивительный, своеобразный, трагикомический, нереальный, а одновременно, словно зубная боль, докучающий мир позволю себе еще раз постучать.

 

Говорю еще раз, и это точно... Потому что уже не раз и не два стучался в его двери... В разных обличьях, в разные времена, с разными мыслями и намерениями. И всегда оставалось у меня чувство, будто я что-то не сказал, что-то недосмотрел, что-то переглядел, что-то не понял до глубины...

 

Не молиться тебе, а лаяться
Научил ты меня, господь...

 

Говорил эсэсэрский поэт Есенин. Эсэсэрский не телом и не умом, а чувством и химерами. Лаяться Богу, это значит лаяться тому мудрому, что дало закономерность, порядок и целевое назначение всему на земле и во вселенной... Эсэсэр — это было и есть очень пластично, очень красочно и очень полнотонно выраженное ругательство Бога... Словом, чувством и делом... И потому как раз эта вещь и это явление вызывает у настоящего, живого, положительного человека не любовь, не понимание, или даже безразличие, а как раз ненависть. Та, которая не может ужиться в душе, которая рвет человека и которая требует активного действия.

 

С таким ярким чувством живу и ношусь, и с ним всегда вступал в мир, который я назвал здесь миром приблизительных ценностей.

 

«ВЫ КУДА ЕДЕТЕ?» СТАЛЬНЫЕ БРОНТОЗАВРЫ

 

В Ровно на углу улицы Почтовой и Немецкой стоит серый, тяжелый омнибус. На нем надпись: «Ровно — Киев». В понедельник, полвосьмого, около него стоит группа людей и куча чемоданов. Должностные лица в гнедых униформах, гражданские люди обоих полов. Большинство из них говорят по-немецки, и почти все совершенно прилично и ухоженно выглядят. Рассаживаются все мирно, спокойно, вежливо. Незаметно того нервного, раздраженного настроения, которым характеризуются все коммуникационные ячейки военного времени. И если бы не некоторые незначительные признаки, я мог бы подумать, что это вовсе не Ровно, а какой-нибудь Бойтен, а еду не в Киев, а в Бреслав, а время вовсе не 1942 год, а какой-то совсем другой.

 

Медленно, осторожно заходят и занимают по возможности лучшие места. Все они хорошие, мягкие, чистые, но каждый человек, в силу своей сущности, и в лучшем выбирает.

 

Восемь. Едем. Загудел мотор. Все на своих местах...

 

Омнибус старательно взбирается на гору. Перед нами прямая, волнистая асфальтированная дорога, а справа и слева, будто сильно и разгуляно взволнованный, ярко-зеленый океан. Нежно и мощно, гармонично и красочно, широко и разнообразно размахнулось то поле-полюшко, по которому только «вітер віє» и рожь действительно колосится, совсем чисто, как в той знаменитой широкой песне.

 

Глядеть и не наглядеться... Хочется верить в силу и мощь земли, в широту и звонкость просторов, в силу и творческий труд человека. Это еще территория, до 1939 года бывшая «по ту сторону». Это значит, что здесь не было всех тех коллективизаций, индустриализаций и множества других «аций», на которые так плодотворен был тот мир, к которому со скоростью 50 км в час приближаемся. Мир большевистского духа, большевистского мировосприятия. Тут еще поля с границами, тут еще зеленые хутора с садиками, с теми самыми, которые так трогают каждого сентиментального (а кто из нас не сентиментальный?) украинца. Это же знаменитые «вишневі садки», которые сразу напоминают о тех хрущах, что «над вишнями гудуть», и тех пахарях, что с «плугами йдуть», и тех девушках, что «йдучи співають». Здесь еще год назад топталась суровая, с танками и самолетами война, но что от нее осталось? Разве что те несколько разбросанных танков, которые совсем погрязли в пшенице и напоминают собой каких-то умерших допотопных чудищ. Они так сильно напоминают один недавно услышанный анекдот: Рузвельт говорит Германии: если Германия не прекратит войну, я пошлю на тебя столько-то тысяч танков... А Германия отвечает: а я пошлю на них украинских крестьян. Они те танки разберут пальцами... И действительно... Что осталось от тех придорожных отголосков войны?

 

Едем, едем. Холм за холмом остаются за нами. Хорошая, мягкая, летняя погода. Еще несколько километров, и мы в Корце. Красивый когда-то, овеянный историей, теперь забытый и обшарпанный «пограничный городок». Почти одинокий православный женский монастырь... Одинокий на целую Украину. Сахарный завод, за которым сразу начинается бывший СССР, и где еще недавно лежала самая жестокая в целом мире граница.

 

Начинается мир Большевия.

 

НА ПОРОГЕ «ТОГО СВЕТА»

 

И вот наконец «Граница». 17 сентября 1939 года она была порвана и истоптана силой определенных исторических обстоятельств. Силой тех самых обстоятельств эсэсэрство качнулось на запад и залило пространство до реки Сян. До той поры здесь стояли столбы «Жечи-посполитой» с белым, напыщенным орлом, обращенным на запад, и с мыслью «од можа до можа». Вспоминаем ту границу. Это была не граница, а своего рода китайская стена, через которую не смела перелететь ворона. По «эту сторону» были «господа, буржуи, угнетатели рабочего класса, контрреволюция, международные капиталистические акулы» и так далее, а по ту сторону «великая непобедимая родина всех трудящихся, страна советов, самая демократическая, цветущая земля, где под солнцем сталинской конституции мирно и счастливо жил и богател единый советский народ». Да! Сердце быстрее стучит, ступая на эту землю, которая так привлекательно звучала всеми небесными и земными названиями и которая притягивала к себе внимание целого т.н. пролетарского мира, который как раз в этом месте на планете искал успокоения своих перманентно неисполнимых грез о лучшей, счастливой, сытой и свободной жизни.

 

Вспоминаются и до сих пор звучат в ушах все те «самые передовые» достижения социализма, который действительно всевластно раскинулся на колоссальном пространстве, лежащем перед нами на 22 миллионах квадратных километров.

 

«Самая передовая» (не наше выражение). Сама передовая система ведения хозяйства, сама передовая конституция и так все «самое передовое», включая думание, какое советскому горожанину вбило в голову убеждение, что там, за той границей, там, начиная с Корца и кончая Гибралтаром, ничто иное как сплошная руина, отсталость от «самой передовой» техники, нужда, беда, корысть и безработица..!

 

Интересно. Чертовски интересно... Еще не так давно мы не имели возможности коснуться действительности, чтобы убедительно и окончательно поверить в нее. Было множество — за и множество — против... Были приблизительные представления, приблизительные свидетельства, построенные на страсти, на нервах и противоречиях духового порядка. Иначе сейчас. Граница за Корцем пала и уже ее нет. Ветры истории Востока и Запада свободно носятся над трагической землей наших предков, и мы, их потомки, имеем возможность самыми восприимчивыми прикосновениями нашего естества коснуться всех ее ран. Нервами, душой, умом, распахнутыми глазами и открытыми ушами, можем видеть и слышать, моля у Высшей Воли той душевной силы, которая бы помогла нам предельно выразительно и предельно правдиво положить наше слово на весы исторической справедливости, которая однажды все-таки придет и все-таки осудит.

 

Мы на полях бывшего СССР. Я здесь не в первый раз, а в третий. Минувшей осенью, прошлой зимой и теперь. Сейчас лето и оно дает больше всего возможностей наблюдать жизнь и природу. И уже с первых шагов вы видите то, что видеть должны: мир приблизительных ценностей. Видите широкое, разлогое поле, засеянное рожью или ячменем. И видите вы, что это только приблизительно рожь или ячмень. Этот хлеб с таким же успехом можно назвать стоколосой или бурьяном. Кто разберет, что это рожь? И почему она такая маленькая, такая жидкая? А там, совсем недалеко, все совсем иначе. Там пшеница полегла, тут стебель стебель по бурьяну догоняет... Там овес уже высыпался, тут еще совсем при земле, и нельзя с решительной определенностью сказать, действительно это овес или обычный пырей.

 

И так оно тянется вдоль всей дороги Корец — Киев, 248 километров. Эта приблизительность лежит не только на полях... А вон стоят эти знаменитые колхозы. Длинные строения в каком-то беспорядке, над которыми обязательно, как символ, стоит караульная вышка. Кто сидел в тюрьме, тот почувствует сразу этот оттенок чувства, который вызывает эта вышка. И сами строения... Как правило, у них ободранные крыши. Они несуразные, недоделанные. В них нет и намека на какую-то эстетику, присущую всему на земле живому. Даже ласточка лепит себе гнездо с определенным вкусом. Почему же эти колхозные строения обязательно такие безвкусные, а кто привык в западной Европе к стилю нашей эпохи, будет поражен абсолютной, к небу вопиющей безстилевостью. Почему там столько от воинского барака или казармы худшего качества?.. Почему там никаких дорог или дорожек или хотя бы деревьев, которые наша благословенная в этом отношении земля так щедро растит? Даже какого-нибудь забора или ограждения. Словом — глаз бегает, болезненно пытаясь зафиксировать свое зрение на чем-то привлекательном — и ничегошеньки... Люди и не люди, которым только временно оставлено их внешнее человеческое подобие и к которым мы еще тоже присмотримся. Они похожи на начатое и не законченное какое-то строение, где все разбросано, перемешано, заляпано известкой и присыпано землей...

 

ЗВЯГЕЛЬ (современный Новоград-Волынский)

 

И чем дальше едем, чем шире и своевольнее разворачивается пространство, тем больше скапливается и волнует меня чувство. Слева и справа от дороги видны колхозы. Представляется, какие носят они названия: «Имени Розы Люксембург», «Имени Сталина», «Имени Карла Либкнехта», «Имени Карла Маркса» и так далее. Вдумываешься в существенность и даже звучание этих имен. Что это были за люди? Каким было их предназначение? Что дали миру? Какие ценности и какие моральные основания. И сразу перед глазами звучный, сочный и вполне конкретный ответ. Это же и есть действительность, которую те боги вызвали из небытия. Тот ободранный колхоз, те одинокие, осиротелые, обшарпанные ветром и дождем хаты, те запущенные поля, наконец, те черные, запорошенные подводы. След их дыхания заметен на всем. Где-то до нутра земли врослась серость, скука, нерадивость, безвольность... И теперь, едучи насквозь по этой земле, протирая от удивления глаза, изо всех сил всматриваясь в каждую мелочь, здесь найденную, нельзя выйти из закаменевшего недоразумения. Карл Маркс! И ты, Ленин, и ты, Сталин, и вы все, все Розы и Кляры Цеткины... Какой дьявол вдохновил вас на эти иродовские затеи, на эти ультраканалиянтские эксперименты, которые видимы даже тем, кто слеп, даже тем, кто рожден для зла и преступности. Вы же видели, что медленно, но с математической определенностью умирает земля под ланцетами ваших адских экспериментов... Каким правом вы убеждали себя и целый мир, что именно так нужно и что это «самая передовая» система государственного управления.

 

И опять-таки, какой дьявол назвал вашими именами эти украинские села, из которых вы из года в год испускали целыми реками кровь, пот и слезы, вгоняя край и народ в такую тоску-безнадежность, от которой гасли под челом глаза и в челе каждая живая человеческая мысль.

 

Наполненный этой ненавистью, я пытаюсь вникнуть в само нутро дела. А, может, я и не прав. Возможно, это преувеличение. Автобус останавливается в Звягеле. Путники выходят и идут завтракать в военный касын. Затем мы идем по улицам «города». Всматриваюсь в хаты. Каждая из них — таки вправду живой язык прошлого. Двадцать и более лет прошло со времени, как здесь была революция, а что с тех пор изменилось? Изменилась ли улица, забор, проход, дома? Да. Изменились. Улица совсем покрылась выбоинами, и те «кошачьи головы», которыми вымащивали ее еще при царе-батюшке, совсем к черту погрузились в землю... Заборы сгнили или исчезли... их калитки и ворота покривились... Походов здесь не было когда-то и нет сейчас, а хаты... Горе то не хаты. Земля их медленно всасывала в свое нутро, а их стены, двери и окна ни разу не были хоть для видимости как-то обновлены или покрашены.

 

Хочется спросить у такого тебе премудрого Сталина, где делись к черту те люди, которые в свое время те хаты ставили, обносили ограждениями, красили, белили... Которые делали цветники, мостили улицы, выкладывали проходы... Почему нет тех людей сейчас, а если есть они, то почему их руки перестали трудиться, их глаза потеряли желание видеть красивое, их головы перестали думать? Почему? Ну, почему, черт возьми! Так это ж вот городок Звягель, это кричащее обвинение, против которого нет никакого оправдания. А почему те люди так одеты... Я же знаю прошлую войну и прошлую революцию... Почему тогда встретишь, бывало, какого-то, хоть и провинциального, но все же «франта-ивановича» с такими, как аэроплан, галифе и в до боли блестящих сапогах. Встретишь, бывало, какую-то звягельскую или ровенскую Маню или Галю с такими накрахмаленными и пребелыми фартучками... Ничего, ничего не видите вы в Звягеле теперь, ничего и никого, чтобы хоть издалека давало намек на какую-то опрятность, чистоту, элеганцию. Мешковатая серость, безразличная неловкость, растоптанные нечищеные шляпаки, смятое застиранное платьице и какое-то подобие неопределенной моды шляпы на голове, и то довольно редко...

 

Единственное, что в Звягеле «блистает» — «его настоящой русский язык». Собственно, «настоящой», потому что он так же искажен, как и все остальное. Идет тебе такой заяложенный человечек, и попробуйте у него что-то по-человечески спросить... Получите всегда ответ, в котором каждое слово звучит, как карикатура... А все это потому, что «щастлива і квітуча, самостійна радянська Україна» матерный их язык отобрала, а чужому, русскому, не научила. И получился такой именно приблизительный язык и не язык, как и всякая другая вещь, которую вы встретите в стране, «развивавшейся» в климате «сталинской конституции».

 

«ОМЕГА»

 

От Звягеля в автобус садятся новые люди, советские люди, и, понятно, все они «разгаварівают» на «общепонятном». Для советского человека просто-таки непонятно, как это можно горожанину даже такого задрыпаного Звягеля говорить на обычном человеческом языке, языке своих родителей, дедов, прадедов... На этом языке можно говорить ну разве что в селе — в колхозе... Он же, его величество, человек из города, «антеллигент», что не может даже нормально сесть или завязать галстук. Эта рабская, лакейская, оскорбляющая элементарнейшее достоинство того же человека, психология возможна потому, что все эти люди дышали атмосферой того мира приблизительных ценностей. Для них непонятными являются много простых истин, а среди них и та, которая гласит: человек, который не уважает прежде всего себя... Кто же будет уважать подобного человека? Никто. Он же добровольно, и что самое трагическое, отрекся от себя совсем бессознательно.

 

Несколько таких помятых типов — женщин и мужчин — уселись в автобус. У всех часы... Все это старые, где-то с довоенных времен луковицы, и все они не указывают точного времени. Тот, кто сидит ближе всего ко мне, молоденький, тонкий, с веснушками, типа Жоржиков юноша, обращается ко мне «которий час»... Я говорю. — У вас по радио? — и смотрит на мои часы... — Да, — говорю... — «Омега»? — спросил он, указывая кивком головы на часы. Я улыбнулся, поддакнул на его вопрос и уже больше не говорил с ним.

 

Границы его заинтересованности для меня очень ясны. Сзади сидят две загоревшие от солнца женщины. Их одежда несвежая, в пыли, но сами они, видно, интеллигентки. Из разговора понимаю, что муж у одной какой-то даже директор. Однако этот язык... Это «славное» наречие... Как он напоминает язык кухарок наших провинциальных местечек, и то не так своим содержанием, как способом выражения. Какой он неловкий, грубый, а главное — психологически чужой этому человеку. Мне приходилось быть в разных местах Европы. Я видел денационализированных людей... Ничего более гадкого нет на земле, чем те, которые утратили свое лицо, но не успели обрести другого. Это я видел в Лотарингии с офранцуженными немцами, на Закарпатье с мадьяризованными украинцами... Это явление особенно ярко выступает в городах и местечках «самой передовой, цветущей, свободной, советской Украины».

 

Над этим хочется сильно посмеяться, потому что когда всмотришься в смысл вещи, становится и страшно, и мерзко, и стыдно одновременно... Зная Европу, зная чистоту и приметность всех ее составных частей, зная человека-европейца со всеми его взглядами на действительность, становится вдвойне стыдно за своих так своеобразно забитых земляков, у которых вместо выразительных человеческих лиц очень часто видишь невыразительное, серое пятно...

 

Проезжаем Житомир. Когда-то этот город был красивым, опрятным — сейчас напоминает какие-то раскопки. Взять хотя бы городское кладбище. Его стена осыпалась, и если бы не подпорки, то, наверное, развалилась бы. Из-за стены выглядывают, будто арестованные, кресты и памятники старого времени. Как не по себе жить в городе, где каждый дом напоминает ободранного нищего. Где старые соборы с поломанными крестами говорят о какой-то чуме или землетрясении... Где улицы и тротуары медленно проваливаются и втягиваются в нутро земли. И снова во всем объеме встает тот же проклятый вопрос, от которого уже болит голова и пухнет язык: что, кто, для чего и зачем разрушал и пачкал этот когда-то опрятный и чистый город. Ответа нет. Все немое. И после этого приятно вырваться в поля, где буйно растут бураки и травы, где вас встречают сухоребрые, ободранные бывшие колхозы им. Клары Цеткин, им. Розы Люксембург и т. д.

 

Но это уже прибрежье старой Киевской земли. Путник, знающий прошлое, чувствует, что за этими вот лесами лежит Дед-Славута Днепр, а на его святых горах спокон веков вздымаются под синеву темного неба башни древнего города, которому дано имя — Киев.

 

За Звягеля замовлю слово

Володимир ГОНЧАРЕНКО, «сын врага народа», кандидат технічних наук, доцент, Львів



Під час війни проживав у Звягелі на Житомирщині, а після — там же, але вже у Новограді-Волинському. Письменник Улас Самчук влітку 1942 р. проїздив Звягелем, його враження й зауваги в репортажі «Звягель» із циклу «У світі приблизних вартостей Pax Bolshevia» («День» № 13-14, 27-28.01.2012), зрозуміло, гострі й проникливі у глибину явищ. Сприймаючи його філософію, хотілося б поділитись деякими деталями з розбурханої пам’яті.

 

Coldaten heim Приїхавши в колишній «мир Большевія» у Звягелі, «подорожні йдуть снідати до військового касина». Це касино називалося «Зольдатен Гайм» (Солдатська оселя). Німецькі спеціалісти зробили там, одним словом, євроремонт, грав оркестр, звучала «Розамунде» ( - послушать). Капрал на собі носив туди контрабас, я дивувався такій великій «скрипці», вперше бачив. У колишньому міськкомі був штаб, і під час якихось свят під вікнами грав великий за складом оркестр. Німці ходили в баню з оркестром, співали. Все це було своєрідною філармонією, сидячи на огорожі, майстерно відтворював тирольські йодлі, якщо в колоні не було відповідного співака — соліста-віртуоза.

 

Далі в репортажі: «Двадцять і більше років минуло з часу, як тут була революція, а що від того часу змінилося? Чи змінилася вулиця, паркан, хідник, будинки? Так. Змінилися».

 

Дійсно, так. Висадили в повітря великий гарний (за розповідями) собор на скелі над річкою Случ, церков у місті не залишилося, священиків теж.

 

Новоград-Волинський, як прикордонне місто, був вщерть заповнений військами. Житло було дореволюційне, про нове не дбалося, населення бідне. Йшла гарячкова підготовка до війни, розбудовувалися військові містечка й потужні бетонові ДОТи («долговременная огневая точка») на східному березі річки. Потім замість ворога самі ж совєти їх (ДОТи) і підірвали. Регулярно по тривожній сирені проводилися тренування з цивільної оборони.

 

Прокладено стратегічну асфальтову дорогу без хідників поза центром, військо проїде, а люди — невеликі пани, обійдуться якось. Хідники були тільки на центральній вулиці й на Житомирській. Асфальтом на схід рухалася німецька техніка, мадяри на возах, інші формування. Назустріч перші дні війни йшла безперервна маса полонених. Німці не могли дати ради цій масі, родичів конвой відпускав. Цю дорогу пильнували, ремонтували робітники-поляки з відповідною технікою.

 

До війни збудовано пару шкіл і порядний кінотеатр, бо ж «із усіх мистецтв найважливішим нам є кіно», це їм — для нав’язування того божевілля, яке творилося в країні. Нам же для донесення правди людям необхідно екранізувати й показати твори Василя Барки «Жовтий князь», Івана Багряного «Тигролови» і «Сад Гетсиманський», Юрія Горліса-Горського «Холодний Яр», Василя Шкляра «Чорний ворон» і багато інших.

 

Новоград У цьому кінотеатрі при німцях була церква, працював старий кінотеатр, демонструвалися фільми з Марікою Рьокк, на другому поверсі — жандармерія, навпроти певний час — російські вояки, союзники Німеччини, називалися козаками.

 

Серед маси проблем воєнного часу була й відсутність палива, а зими люті. Розбирали на паливо кинуті хати, огорожі. Декілька хат під соломою вздовж асфальтової траси за розпорядженням нової адміністрації було розібрано, щоб не псували пейзажу. Все разом складало картину, яку змалював Улас Самчук:

 

«Хочеться запитати... Сталіна, де ділись... ті люди, які у свій час ті будинки ставили, обносили огорожами...»

 

Відповідь на це запитання знав, звичайно, і його автор, але все ж можна її проілюструвати історією моєї родини. Моєму батькові з братами у 20-ті роки захотілося «соціалістичного раю», тож і перейшли з Рівненщини (тоді Польща) до ессесерії. Батько женився в Новограді (Звяглі), й сім’я переїхала до Бердичева. У 1937-му пішла хвиля арештів. Тата й усіх сусідів з українськими прізвищами з вулиці К. Маркса ночами забрано, і всі пропали. Маму від воріт тюрми проганяли, начальник кричав караульному: «Гони ее отсюда, еще раз прийдет, тащи ее внутрь! Мы ей здесь заменим мужа!» То мама-вчителька ховалася за рогом будинку, а я, трирічний, ніс передачу до входу. На п’ятий день після арешту —«обвинительное заключение — включить в список для представления в НКВД СССР». За три з половиною тижні — розстріляли, а збрехали нелюди «убыл по этапу на 10 лет без права переписки». За що?! — «Враг народа»! Його брата знищено в Ленінградській області, другий брат після «золотого вересня» пропав, здається, в Дубно за тиждень до війни. На зборах у школі вимагали, щоб жінки «врагов народа» відмовилися від чоловіків. Сатанизм! Мама з двома дітьми покинула збори й була вигнана з роботи.

 

Тож людей замела «красная метла», Сибір, Північ, війна. Потім знову Мордовія ...

 

За німців у Звягелі арештували маминого брата Сергія як заручника, а пізніше звільнили.

 

«А чому ті люди так одягнуті?.. Мішковата сірість, байдужа незграбність, розтоптані нечищені шлапаки, зім’ята запрана суконка і якесь подобіє неозначеної моди капелюха на голові, і то досить рідко...»

 

Біда була. Люди кращий одяг, збережену матерію міняли на базарі на більш необхідне. Зношений одяг ремонтували, перелицьовували (вивертали на другий бік), фарбували і знову міняли. Взуття «перетягували» з більшого розміру на менший. З автокамер клеїли галоші — «чуні», а «трепи» — це шльопанці зі шкіряним передком і дерев’яною підошвою, в них ходили містом і в школу. Мені пошили штани з ліжника й перешили німецький військовий френч. Всі природні опади осідали безпосередньо на одяг. Парасолей не було, та й щодо них прищеплювався класово ворожий погляд, мовляв, це разом із капелюхом, краваткою і окулярами — «буржуазні замашки, гнила інтелігентщина». А інтелігенція не клас, а тільки якийсь прошарок, другорядне. Гегемон декларативно — робітничий клас — еталон у всьому. Ідеологія примітизувала естетичні смаки. Належало виглядати по-пролетарському, недбало. Тож разом із бідністю це й бачив У. Самчук.

 

По війні боролися «с тлетворным влиянием Запада» (і доборолися!), зі стилягами: це — «кок» на голові й довге волосся, широченні плечі, вузенькі штани (а мав бути тільки «морской клеш»), закордонне взуття на «манній каші» — каучуку. «Це не відповідає канонічному образу «советского человека»! Лютували комсомольські патрулі.

 

А танці — рок-н-ролл, а джаз — «збочення від генеральної лінії партії, ідеологічна диверсія». Тож недремні Львівські «органи» відправили на 10 років на Колиму блискучого імпровізатора джазу — «білого Армстронга» Едді Рознера — імпровізувати з табірним оркестром, записи двічі забороняли.

 

Піонера українського джазу Ігора Хому «жерли на волі у Львові», зокрема й через газету «Ленінська молодь».

 

«Єдине, що у Звягелі «блістаєт» — «его настоящий русскій язик...» Іде собі така заялозена людинка, і спробуйте її щось по-людськи запитати...»

 

Зрозуміло — це результат імперської політики й за царя, й за совєтів. Нині йде наступ на українство в Україні. Русифікувала у всі часи імперська армія забритий люд і поспільство навколо. Українське військо повинно захищати і поширювати українську мову. А громадський рух «Не будь байдужим!» повідомляє, що україномовних не приймають на роботу, й це в Україні!

 

За німців періодично діяла (вчителям не платили) українська школа й німецька для фольксдойчів, там давали сніданки і портфелі. Ми в українській писали на старих німецьких документах між рядків, переписували Буквар із замальованими портретами вождів і розстріляних «врагов народа» . Деякі «фольксдойчі» у відповідний час і за відповідних умов перекотилися у «великороси». Однокашники, хто подався на Наддніпрянщину, до Києва, «служивые», повернувши до Звягеля, бувшою рідною мовою не послуговуються, хто до Львова — тверді українці.

 

Якби зараз міг Улас Самчук проїхати малими містами України від Карпат через Корець за Донбас! Що змінилося в них з часу цісаря-царя, що на них чекає? Він схопився б за голову. На Донеччині — міста Дзержинськ, Красноармійськ та ін. Ставляться пам’ятники катюзі Сталіну, Катерині — «вражій бабі». В Новограді-Волинському (Звягелі), Бердичеві стовбичать боввани вождя катів, хати ще більше вгрузли в землю. Вулиці того ж Леніна, Лібкнехта з Розами-Кларами, з тої ж банди — Свердлова, Володарського, Котовського з кримінальників. Вулиця К. Маркса в Бердичеві така ж нікчемна. Людей нема, порожнеча.

 

Захоронення — схованка масових жертв геноциду українців 1937—1938 рр. минулого століття біля юдейського цвинтаря — заросло високим травостоєм.

 

Закатовані, зневажені, забуті тут. Рідні пам’ятають! Щоб не повторилося, не можна допустити повернення імперії зла.