Глава из книги Семена Дыхнэ "Сказание о трех Семах" (Тель-Авив, 2000 год).
Начало января 1944 года. Житомир, только что освобожденный от захватчиков. Еще дымят пожарища и не везде убраны трупы.
Сыплет снежок. Морозец. От него запах горелого кажется еще ощутимей. Сворачиваю с Михайловской на Пушкинскую. Впереди меня
медленно идет сутулая женщина. Улавливаю в ее походке что-то знакомое. Обгоняю, оглядываюсь... Так это же Мария Федоровна, моя учительница украинского
языка и литературы! Она поймала мой взгляд, смотрит исподлобья.
- Мария Федоровна! — кричу я. - Неужели не узнаете? Молчит, Припадает к моей груди. Плачет. Потом пальцем пересчитывает звездочки на моих погонах. - Что это значит? - Офицер. Я беру ее под руку: - Вы куда сейчас? - Домой, в свой подвал. - Идемте к нам, - предлагаю я. — Накормлю вас, потом поговорим.
В политотделе нашему приходу не удивляются. Я уже успел потолковать со многими горожанами, после чего записал их рассказы. - Мария Федоровна Кравченко, - объявляю я, - моя новоградская учительница. - Садитесь, устраивайтесь, - приветливо говорит Петя Варенников, мой друг, помощник начальника политотдела по комсомолу. - Пока вы тут беседуете я принесу вам что-нибудь поесть. Вскоре он приволакивает два котелка дымящейся каши. - Может, водочки для согрева? — предлагает он. Мария Федоровна старается есть не торопясь, но видно, что она страшно голодна. - Как вы попали в Житомир? — спрашиваю я.
Выясняется, что в Новограде она была связана с партизанами. Об этом вроде пронюхало гестапо, и друзья посоветовали ей уехать. - Есть кто-нибудь здесь еще из нашей школы? Учительница дает мне адрес Оли Зайцевой, нашей школьной красавицы, в которую, это все знали, я был влюблен, и адреса нескольких уцелевших евреев. - Вместе с Нюсей Лошановской, - говорит Мария Федоровна, - погибла наша Нюрочка Гольдфарб. - Что?! — невольно вскрикиваю я. — А я разыскивал ее через Бугуруслан, надеялся, что эвакуировалась.
Записав рассказ Марии Федоровны о жизни новоградцев в оккупации, я везу учительницу домой на машине нашего начподива. Как все-таки неожиданно распорядилась судьбами моих одноклассников война! Вася Колесник работал у немцев в управе, Володя Филинюк служил в полиции. А ведь оба были курсантами военных училищ.
Что скрывать, я считался одним из лучших учеников Марии Федоровны, даже стихи писал на украинском языке и очень любил поэзию нашей землячки Леси Украинки. Мне приходит в голову посвятить ей один из ближайших номеров нашей дивизионной газеты, рассказать, что натворили оккупанты на земле замечательной поэтессы, и призвать бойцов к мести. - Немцы в Новограде хоть обратили внимание на то, что это родина Леси? - спрашиваю я. - Да их прислужники упомянули ее как-то в своей холуйской газетке — в том смысле, что Леся, мол, всегда была против евреев и восхваляла Германию. - Но ведь это неправда! - То-то и оно.
Начальник политотдела одобрил мою идею и тут же позвонил редактору газеты Муравьеву. Тот согласился и предложил командировать меня на пару дней в Новоград.
Перед поездкой я прошел по адресам, указанным Марией Федоровной. Зашел к Оле Зайцевой, и первое, что заметил, - развешанные в комнате пеленки. Оля сильно изменилась, повзрослела и еще больше похорошела. Друг другу на шею мы кидаться не стали и даже рукопожатием не обменялись. Что-то меня остановило. Мать Оли виновато опустила глаза: - Понимаешь, Сема, тут у нас квартировал словацкий лейтенант , ну и вроде как поженились они... мальчик от него.
Да, я знал, что немцы расквартировали на Житомирщине словацкие части для борьбы с партизанами. Но многие словаки перешли на нашу сторону и влились в партизанские отряды. Оля налила мне чаю. но, в общем, она явно хотела, чтобы я поскорее ушел. Сказала только: - Война кончится, и он приедет за мной. Мы любим друг друга. - Что ж, поздравляю. - Извини, не буду тебя провожать...
На улице меня догнала женщина из соседнего дома. - Вы у Зайцевых были? Олька-то немецкая подстилка! - Зачем так говорить? Муж у нее словак. - Муж? — усмехнулась она. — Тут многие с немцами гуляли, а только Житомир освободили, закрутили с нашими. Эх, вы...
Побывал я и у Лошановских. Мать рассказала, что ее старшая дочь Нюся поначалу устроилась в немецкой столовой, она была совсем не похожа не еврейку, а те, кто ее знал, не выдавали. Но во время облавы Нюся попала в гестапо и была расстреляна. Младшая дочь Вера во время оккупации из дома не выходила, отсиживалась в погребе и на чердаке. Так или иначе, они спаслись. Вера поразила меня своей красотой, и ее мать несколько раз намекала мне, что не худо бы нам пожениться, но - не сложилось. От них я узнал о гибели Нюрочки Гольдфарб, и пока я ехал и возвращался из Новоград-Волынского, фронтовая газета напечатала мой материал, в основном посвященный зверствам оккупантов, и особенно выделил я гибель Нюрочки ... Но она, к счастью, оказалась жива. После войны станет моей женой. А всех её родных расстреляли.
Итак, я отправился на попутной машине в Новоград. Дорога была исковеркана бомбежками, по обочинам валялись остатки нашей и немецкой военной техники. Под Бронниками еще дымился сбитый немецкий самолет. В селах вместо хат - остовы печных труб, У самого Новограда — пробка перед высоким Житомирским мостом. Его искореженный настил доверия не внушал, так что машины проезжали по нему очень медленно. Если бы немцам вздумалось сейчас совершить воздушный налет, нам бы пришлось туго.
Но, к счастью, с чистого неба падал только легкий снежок. У дома бабушки Ривки я вышел из машины и огляделся, не узнавая родного города. В дом заходить не стал. Как во всех бывших еврейских домах, там жили уже чужие люди. На столбах мотались лохмотья оккупантских приказов, написанные по-немецки и по-украински. Без конца повторялось слово «расстрел».
Я свернул к домику Леси Украинки. Там были свалены в кучу какие-то вещи, и солдаты загружали машину трофейным барахлом. - Здесь, - сказал я им, - родилась Леся Украинка, а на том берегу немцы расстреливали наших людей. - Горе кругом, везде смерть, - хмуро ответил усатый старшина.
Равнодушие солдат меня не слишком удивило. На улицах против ожидания было людно. Я всматривался в лица прохожих, но никого из старых знакомых не узнавал. Куда теперь? Направо Тамаровская, налево Красноармейская. Вот и столовая. Зашел, снял шапку. Только шагнул к умывальнику - слышу за спиной: -Сема... - Дядя Вольф! Какими судьбами?! Дядя Вольф - родной брат моего отца. Он, как выяснилось, ехал и шел за нашими наступавшими частями и оказался в родном Новограде, как только город был очищен от врагов.
Мы сели за столик. Дядя угостил меня пивом, а я его — своим доппайком. Потом мы взяли горячего, выпили и хорошо закусили. Я с облегчением узнал, что мои родители живы, мать и сестренка живут в узбекском городке Кагане вместе с семьей бабушки, а Мендель, мой отец, в армии.
Пару раз в столовой появился комендантский патруль, проверил мои документы и командировочное удостоверение. У выхода патрульные заспорили с каким-то подвыпившим офицером. - Застегните кобуру, иначе заберем пистолет, - приказал начальник патруля. Я пригляделся и подошел к офицеру. - Витька! Застегни кобуру и пошли к моему столику.
Это был Виктор Генишиер, мой школьный товарищ из параллельного класса. Перед войной он поступил в Киевское танковое училище. Мы обнялись, чокнулись. Дядя Вольф стал прощаться и сунул мне в карман несколько четвертных. - Хочу сходить на еврейское кладбище, - сказал он, - Мой дом уцелел, ты знаешь, где он. Так что, может быть, еще увидимся. Дядя ушел и мы остались вдвоем с Витькой. - Рассказывай, - предложил он. - Нет, ты рассказывай. - А что рассказывать? - он потянулся к пистолету. - Что я должен сегодня убить собственную мать? - Ты с ума сошел, Витька?! - Ничего не сошел, а она, сука, понимаешь? Немецкая курва!.. Ладно, давай выпьем, и я расскажу. На столе появилась новая поллитровка «Московской». - Я выпущу в нее всю обойму, - бормотал Витька, - и рука не дрогнет.
К нам подошел заведующий столовой Абрам Бальнеров и отозвал меня в сторонку. - Я Витьку этого знаю, - прошептал он, - его отец работал на мебельной фабрике. У него горе, он хочет ее убить. И пусть убивает, не мешай ему. - В чем дело, что с ним? - Его мать Катерина, как только пришли немцы, сама пошла в полицию и выдала Арона, своего мужа, Витькиного отца. Об этом весь Новоград знает и даже комендант города генерал Ильин. Но я так думаю, что пить вам больше не надо. Витька поднялся из-за стола: - Вы о чем, ребята? - Ни о чем , - сказал я. - Мне надо сходить в комендатуру отметиться - Я буду писать статью про Лесю Украинку и вообще про Новоград. - Тогда напиши и про мою мать! - затеребил он меня. - Пусть все узнают, как она предала отца. А к коменданту я с тобой пойду.
Генерал Ильин, узнав о цели моей командировки, вызвал своего замполита и приказал подготовить для меня материалы о зверствах
фашистов, о состоявшемся накануне митинге, о местных предателях. Как выяснилось, он уже распорядился привести в порядок до
мик Леси Украинки.
- Я там был, - сказал я.
- Надо бы плакатик написать:
«В этом доме родилась славная дочь украинского народа поэтесса Леся Украинка».
- Так и сделаем, - одобрительно отозвался он. - А вы с этого плакатика и начните свою статью.
- Товарищ генерал, тут со мной школьный друг - старший лейтенант Генишиер.
- Опять пьяный?
- Есть маленько.
- Я ему многое прощаю, как боевому офицеру. А мать... такая вот мать, можно понять его состояние. Спешил сюда, рвался с ней
на встречу , и вдруг этакий сюрприз, прости господи! Знаете, я сам киевлянин, так там тоже подобные случаи бывали. Немцы развесили
плакаты: если муж украинец, а жена еврейка, - выдавай жену, иначе расстрел обоим. Но тут другое. Она настоящий бардак в доме
устроила, на глазах у десятилетней дочери. Генишиер про сестренку не вспоминает — то ли не знает. То ли духа не хватает, - а ведь
пропала девочка. Ходят слухи, что полицаи ее насиловали. Катерина уже арестована, ее будет судить трибунал. Генишиер
требует, что бы ему самому разрешили привести приговор в исполнение, но как-то это... Сейчас услышите, пусть войдёт.
Витька вошел к Ильину, доложил как следует:
- Товарищ генерал, пока 10-я механизированная бригада стоит в Новоград-Волынском и Вы ее командир, прошу ускорить суд трибунала и предоставить мне право убить свою мать. Она этого заслужила.
- Особист на допросе сказал ей, что ты здесь. Она просит свидание с тобой."
Витька такого поворота не ожидал.
- Пойдешь, - твердо продолжал Ильин, - но без оружия. И без рукоприкладства, имей в виду.
Зазвонил телефон. Генерал поднял трубку.
- Да, он у меня.
Закончив разговор, Ильин снова повернулся к Витьке:
- Из трибунала. Про тебя спрашивали. Приговор предопределен
— смертная казнь через повешение.
Витька опустил голову.
- Око за око, - сказал генерал.
- В прошлом году в Пионерском скверике полицаи и гестаповцы повесийи всех активных подпольщиков. Их предали, и не без участия твоей матери. К ней захаживал
провокатор Шкуринский и возможно...
- Ильин помолчал. - Знаете, Генишиер, особисты рекомендуют вам отказаться от матери. Можете пойти на последнее свидание с ней и сказать ей об этом. На
ее совести не один ваш отец, но и многие другие честные люди.
Витька, казалось, полностью протрезвел. Лицо его стало бледным.
- Застрелить я бы, наверное, смог, а повесить... Разрешите идти, товарищ генерал?
И, не дожидаясь разрешения, вышел.
Ильин посоветовал мне:
-Побудьте с ним, не оставляйте его одного. Вы же, как-никак, в родном городе.
У меня перехватило дыхание.
- Какой же он теперь родной, - сказал я, - если столько людей фрицы погубили.
Тем не менее родного человека мы с Витькой нашли. Это была наша учительница биологии Ольга Климентьевна Смоленко. Она накормила нас скромным обедом и, как могла, успокоила Витьку. Разговор зашел о творчестве Леси Украинки. Ольга Климентьевна напомнила нам монолог Мавки, главной героини «Лесной песни», я позволил себе вспомнить свои ученические вирши. И подумал при этом, что неплохо бы получить от Ольги Климентьевиы статью на украинском языке под названием «Что творили фашистские оккупанты в Лесином краю» (кстати, сегодня Новоград-Волынская газета так и называется: «Лесин край»).
Витька немного отошел, а я знал, что завтра-послезавтра будет казнь его матери и других предателей. Но не на площади, а в тюрьме, той самой на улице Тюремной, где находился дом Арона Генишиера.
Мы втроем отправились на улицу Тюремную, к дому, где жил когда-то Арон Генишиер, Двери были опечатаны. Соседи заметили нас, узнали Витьку. Одна женщина рассказала: - Когда Катерину наши брали, она кричала: «Не трогайте меня, у меня сын в Красной Армии!» - Ты не горюй за нее, Витенька. - Я и не горюю — не мать она мне. А вот бы узнать, где могила отца. - На том берегу Случи, в ярочке, где все евреи лежат.
Вскоре мы с Витькой простились. Он уехал в свой батальон под селом Чижовка, и больше я его никогда не видел. Ночевал я в ту ночь у Ольги Климентьевмы. И она рассказала мне то, чего Витька не знал: Катерина и впрямь не была ему матерью. Родная мать умерла, когда мальчишке еще не исполнилось и года. А Арон вскоре женился на одной работнице из своего цеха. Они договорились, что Витька о родной матери знать не будет. Жили они скверно, но Арона по-мужски тянуло к ней, а она боялась его потерять: он, как-никак, был ее начальником.
Не успели прийти немцы, она заявилась в полицию: - Забирайте моего жида, а то я сама его прикончу. Вечером того же дня, когда Арона уже увели в тюрьму, к Катерине явился тюремный надзиратель: - Сходи в баню попарься, тогда я с тобой, может, и лягу. - Геть з очей моих, прыщавый, - ответила Катерина, - а то скажу нiмцям, что в твоему роду теж булы жиди...
Когда оккупанты открыли в Новограде публичный дом, Катерина лично подбирала туда «кадры», в чем и призналась на заседании трибунала. Известен факт, когда подпольщики пытались для добывания информации пристроить в этом барделе своих девушек. И никто другой, как Катерина, их распознала и выдала немцам. Так погибли в гестаповских застенках Таня Боброва, Антонина Юношева.
Прошло более двадцати лет, прежде чем я снова встретился с отставным генерал-майором Ильиным, почетным гражданином Новоград-Волынска. За праздничным столом мы вспомнили Витьку Генишиера. - Воевал он храбро, - сказал Петр Сысоевич, - два ордена заслужил, в академию его рекомендовали... да рюмка погубила. - Может это все из-за той истории с матерью? - Может быть, так, а может, и нет. Рассказывали, женился неудачно. - Выходит, наследственное: отца повторил. А на встречу однополчан не приезжал? - Нет, с сорок четвертого его в Новоград-Волынске не видели...
«Ну, а как же номер газеты, посвященный Лесе Украинке?» — спросите вы. Что такое «дивизионка», ветераны знают. Вроде многотиражки. Я все подготовил, весь номер, от первой до последней строки. Но газета не вышла.
Почему? Во-первых, наша дивизия входила в состав 1-й гвардейской армии, которой на ту пору командовал уже А.Гречко. В политотделе нам разъяснили, что Новоград освобождали части 13-й армии генерала Пухова, и предложили, если мы желаем, передать материал им. Мы не пожелали. Во-вторых, бдительные товарищи усмотрели в моих писаниях... украинский национализм. Это было после гибели генерала Ватутина, и обстановка в смысле национальных чувств складывалась напряженная. Начали копать: почему, дескать, Леся взяла себе псевдоним Украинка, имея вполне подходящую фамилию Косач? И пошло-поехало, хотя ее биографии я в статьях практически не касался. Словом, материалы в набор не пустили, а начальнику политотдела Маргулису велели присмотреться: не заражен ли я украинским национализмом? - Так он же еврей! — попытался Маргулис за меня заступиться. - В каком смысле? - В прямом. - А почему фамилия украинская - Дыхнэ? Сегодня все это кажется ерундой, а тогда не казалось. И самое обидное: пропали те листочки, с таким трудом отпечатанные на машинке. Пропали после моего ранения в сентябре сорок четвертого.