Галина Ребель
Ребель Галина Михайловна - профессор кафедры русской и зарубежной литературы ПГПУ, доктор филологических наук. Родилась и училась в Новоград-Волынском.
В своем родном Новограде-Волынском, что на северо-западе Украины, в Житомирской области, я не была почти двадцать лет. Возможно, мечта свидеться с городом детства так и осталась бы несбывшейся, если бы не приглашение школьной учительницы и не страх: можно не успеть.
Уже в процессе покупки билетов вдруг выяснилось: между мною и малой родиной увеличилось не только временное расстояние, что естественно, но и физическое. В студенческие годы, учась в Перми, я безо всяких проблем дважды в год пересекала полстраны, от Москвы добираясь домой на хмельницком поезде, делавшем остановку в Новограде. Сегодня через Новоград московские поезда не идут. Это, конечно, не символ, но весьма красноречивая деталь. Пришлось ехать до Киева, оттуда – на автобусе.
Мои автобусные попутчики весьма эмоционально объяснялись между собой на естественном для этих мест, выразительном и красивом, а не натужно-показушном, пародийном, как у новообращенных националистов, украинском языке. Откуда-то сзади мужчина прокричал водителю просьбу остановиться, «бо жiночка мае вийти», – поймала себя на мысли, что на русский перевести можно только суть фразы, да и переводить незачем, и так понятно, а вот ласковое, родственное «жiночка» – о совершенно чужом человеке – не имеет русских аналогов. «Женщина» – бесстрастно, «тетя» – фамильярно, «тетка» – грубо, «дама» – торжественно-официально, «дамочка» – сомнительно-уничижительно. Язык и национальный характер, конечно, связаны, и ласковая певучесть украинской речи, заметно отличающая ее от очень близкородственной речи русской, по-видимому, отражает сравнительно большую теплоту народного нрава, – но не будем идеализировать и объективности ради скажем, что самое неприятное впечатление от родного города тоже связано с речью.
Это может показаться невероятным (для точности даже сверилась с одноклассниками), но во времена своего новоградского детства я не слышала мата не только от ближайшего окружения, но и от случайных встречных, – сегодняшний Новоград ругается / разговаривает матом так же часто и густо, как российская глубинка. Самое сущностное, принципиальное изменение, произошедшее со времени моей жизни в Новограде, опять-таки обнаруживается в языке: при мне – и так было на протяжении всей его обозримой многовековой истории – город был многонациональным и говорил по-русски, по-украински, по-еврейски (на идиш), иногда по-польски. В начале XX века на главной площади, над рекой, практически рядом, мирно соседствовали костел, православный собор и синагога. Сегодня город выглядит этнически однородным, ибо говорит только по-украински.
Книжный магазин в центре города, который когда-то был более чем магазином – клубом для книгочеев, нередко ночами простаивавших в очередях за очередной новинкой (именно там и таким способом добыла для меня мама академического Чехова), скукожился до одного небольшого отдела, на остальном его бывшем пространстве продается одежда, сумки и прочий ширпотреб. Книги на полках – на украинском языке, в том числе зарубежная классика, которая, по свидетельству заведующей отделом, моей подруги-одноклассницы Гали Машковой, пользуется наибольшим спросом. По ее же словам, ни на классическую, ни на современную русскую литературу спроса нет. «Но ведь вот же стоит у тебя Пушкин». – «Стоит. Потому что я его из принципа поставила год назад. Никто до сих пор не заинтересовался». В киоске на автовокзале увидела яркие детские книжки российских издательств. «Покупают?» – «Покупают». И – после многозначительной паузы: «Приезжие из России и из Германии».
О том же – в библиотеке, имеющей солидный фонд в семьдесят три тысячи томов: литературу на русском языке читают немногочисленные русскоязычные пенсионеры. Тут необходимо чрезвычайно существенное уточнение: эти перемены не являются результатом чьего-то искусственного давления, политических манипуляций и т. д. и т. п. Украинизация Новограда произошла сама собой, естественным путем. Офицерские семьи перестали кочевать по огромному пространству СССР, и их дети потеряли право на освобождение от изучения «местных» языков, которым когда-то пользовались, в любом случае они были носителями русского языка, теперь гарнизон – украинский. Еврейские семьи, для которых родным тоже был русский язык (даже если старики говорили на идиш и читали ивритские талмуды) в большинстве своем эмигрировали. Место выбывших заняли выходцы из окрестных деревень, и языковая ситуация сама собой кардинально изменилась. Настолько кардинально, что, по рассказу Гали, в бывших русских школах (при мне их было три из десяти) не удавалось набрать русские классы и даже новоприбывшие из России дети предпочитают учиться на языке большинства.
Значит ли это, что я со своим родным городом говорю теперь на разных языках? Нет, не значит. Я его прекрасно понимаю. И он прекрасно понимает меня. И это взаимопонимание не только на уровне языка, но и на уровне ценностном, содержательном. То ли мне так везло, то ли это действительно характерно для Новограда, но ко мне везде и всегда были обращены приветливые лица, я неизменно встречала готовность ответить, объяснить, помочь, неизменно чувствовала доброжелательность и даже сердечность со стороны абсолютно чужих людей, не говоря уже о немногочисленных знакомых.
Конечно, все время щемило сердце от воспоминаний и ощущения невозвратности потерь. Конечно, было грустно, что нет больше привычных зданий моей родной школы.
Первое из них, главное, было бывшим домом семьи Косачей – здесь в детстве жила Леся Украинка и школа носила ее имя. К мемориальному дому была сделана длинная пристройка, в которой располагались классы. «Маленькая школа», стоявшая чуть поодаль, вмещала четыре классные комнаты. Удобства – на улице. Все это, по современным меркам, очень убого. Но мы тогда об этом даже не догадывались, наш домашний быт устроен был так же просто. А вот красоту и доброту мы видеть умели, отличали и впитывали в себя. Между корпусами была дивная вишневая аллея, и весной, когда вишни цвели, распространяя вокруг пьянящий запах, каждый переход из маленькой школы в большую был не только сиюминутным праздником, но и обещанием завтрашнего счастья. За окнами маленькой школьной хибарки, в которой мы учились во вторую смену в самом беспечном и счастливом девятом классе, каждый вечер расцветали такие синие сумерки, каких я больше нигде и никогда не видела. Как нигде и никогда не видела такого огромного и красивого школьного сада-огорода-цветника, как тот, что был выращен моей мамой и ее учениками. Между прочим, и при Лесе здесь был густой сад.
Учили нас в те далекие шестидесятые годы – замечательно. Тем самым эвристическим, проблемным методом, который по прошествии множества лет преподносился и пропагандировался с телеэкрана и разных педагогических трибун как открытие. В начале собственного учительского пути я опиралась не на университетские лекции по методике, а на уроки своей учительницы русского языка и литературы Лилии Андреевны Хрилёвой, которые запомнила во всех профессиональных нюансах. Ну, разумеется, были и конфликты, и нелюбимые учителя – и мы с ними спорили, и «качали права», но во всех ситуациях мы чувствовали себя в своей школе свободными, любимыми и нужными людьми. Многие ли сегодняшние школы, благоустроенные, богатые, «продвинутые», дают своим ученикам такое самоощущение?
Сейчас гимназия имени Леси Украинки – огромное здание, красивое внешне и замечательно оборудованное внутри; по словам ее учителей, это одна из первых и лучших гимназий в современной Украине. Русский язык изучают по выбору. Альтернативные варианты – польский, немецкий. Английский язык входит в обязательную программу. Русская литература представлена в рамках курса литературы зарубежной…
Рядом с гимназией – дом-музей семьи Косачей, возведенный на старом фундаменте: хотели на этом самом месте строить новую школу, снесли старую, но вовремя спохватились и по сохранившимся чертежам реконструировали мемориальную
постройку. Я все искала и находила те ракурсы, которые в сияющем новизной здании музея позволяют узнать нашу по-деревенски непрезентабельную на вид, но такую родную, замечательную, действительно бывшую для нас вторым домом
школу.
Равновеликое школе место в моей новоградской жизни занимала река. Когда-то я сделала для себя открытие, что ее имя – Случь – пишется с мягким знаком на конце, то есть это «женское» имя. Сейчас, вглядываясь в нее с разных точек и бесконечно фотографируя, увидела женский лик, женский характер. Узкая извилистая лента воды обрамлена живописными берегами с изменчиво-разнообразным рельефом: высоко вздымаются скалистые обрывы; на вольготно раскинувшихся полянах прихотливо разбросаны разнообразные по размеру и форме древние камни, согретые солнцем и кажущиеся живыми, одухотворенными; грустные густые вербы неподвижно зависли над водой и хранят в своей тени какие-то тайны.
В каждом своем изгибе, на каждом повороте Случь неизменно и каждый раз по-новому красива, и она словно знает это, и охотно позирует, и глаз не оторвешь, и отрывать не хочется, но и здесь есть повод для сожаления: река, которая
когда-то, до нас, была судоходной, в которой все новоградские ребятишки учились плавать и без которой ни они, ни взрослые не мыслили лета, сегодня для плавания непригодна – поросла травой, покрылась ряской, кое-где даже слышен
лягушечий гвалт, как на болоте.
К тому же везде расставлены щитки с объявлением: «Купатися заборонено». Причина отнюдь не оригинальная: в воду попали стоки со свалки и из частных канализационных систем. В городе бурное частное строительство – настоящие помещичьи
особняки высятся и над рекой. Не до природных красот?
Есть на берегу Случи обглоданные воронами, почти безлистые, обремененные вороньими гнездами, сложенными из ободранных с веток листьев, деревья. Символ? Пожалуй – но отнюдь не только новоградский. И не только украинский.
«Не смiти!!! Будь людиною!» – призывают плакаты. Однако смiття – мусор – попадается нередко. И все-таки в целом и в общем Новоград – чистый, ухоженный, красивый город. Красивый прежде всего за счет щедро представленной на
его улицах природы полесья, в которой есть какое-то особое очарование мерности и полноты: здесь нет ни северной суровости, ни южной экзотичности и избыточности, а все как-то очень уместно, мягко, гармонично и в то же время
разнообразно, щедро. Тут и ива, и рябина, и береза, и каштан, и дуб, и туя, и ель, и сосна, и тополь – и чего тут только нет, и все на месте, и все выглядит здоровым и полнокровным. Может быть, это природная мерность придает
мягкость речи и теплоту национальному характеру? Примечательно, что в Новограде не было ни дореволюционных еврейских погромов, ни голода 1933 года – но от последнего, наверное, уберегло не столько природно-ментальное начало,
сколько пограничное положение. А вот войны XX века через Новоград прокатились жестоко. Про то, как это было в гражданскую, есть у Бабеля, у Николая Островского.
«Я – украiнка! Я – звягельчанка!» – улыбчиво провозглашает с очередного плаката красивая девочка в веночке и вышиванке. Незамысловатый слоган в свернутом виде вмещает историческую судьбу города.
В детстве меня тяготила громоздкость названия «Новоград-Волынский», то ли дело – Москва, Киев, коротко и ясно. Производные – москвич, москвичка, киевлянин, киевлянка. А от Новограда-Волынского поди образуй название жителя.
Звягельчанка – от старого имени города: Звягель.
Первое летописное упоминание Възвягеля связано с его разрушением князем Даниилом Галицким в 1257 году. По материалам раскопок городу больше тысячи лет. В свое время он побывал и под русскими князьями, и под Литвой, и под
Польшей, в 1795 году вновь перешел к России.
Тогда-то Екатерина II самолично и дала ему современное название, предначертав Новому Граду на Волыни судьбу губернского центра.
Но Екатерина вскоре умерла, местные власти оказались нерасторопны, не построили необходимые административные здания и казармы, и временный губернский центр Житомир стал постоянным, а у Новограда-Волынского от несостоявшегося губернского статуса осталось только дарованное императрицей торжественное имя. В приведенном выше слогане «звягельчанка» равно «украинка». Хотя, как уже говорилось, город всегда был многонациональным. Я не украинка. И не звягельчанка – потому что во времена моего детства так себя именовать было не принято. Но это и мой город. И не только потому, что я провела в нем первые и, может быть, самые важные семнадцать лет жизни. Но и потому, что в новоградской земле лежат мои предки. Умершие естественной смертью – в собственных могилах на еврейском кладбище. Расстрелянные фашистами в сентябре 1941 года – по-видимому, в новоградском Бабьем Яру – братской могиле на высоком берегу Случи. По-видимому – потому что все архивы в войну были уничтожены и уточнить ничего нельзя.
Памятник на месте казни – очень хороший памятник – почему-то отвернут от реки. Так решил скульптор? Или так они стояли под дулами автоматов, лишенные последнего утешения – возможности бросить прощальный взгляд на реку, на
замерший от ужаса на другом ее берегу город?
Директор краеведческого музея, молодая женщина, рассказывала мне о том давнем событии со слезами на глазах. Друг моего отца, учитель Владимир Дидковский, пятилетним мальчиком видевший казнь с другого берега, вспоминая этот
страшный день, заговорил о дне сегодняшнем: «Я с ужасом смотрю, что в Москве делается, как “инородцев” убивают, – это же тот же фашизм».
А еще это мой город, потому что в нем живут моя любимая учительница Лилия Андреевна и моя подруга Галя, с которой мы сидели за одной партой; потому что меня, как родную, привечали в украинской семье, с которой я до того
вообще была незнакома; потому что в районной библиотеке, в этом году готовящейся отметить свое столетие, хорошо помнят мою маму и вкус ее пирогов и даже во мне узнали бывшую школьницу, а в Доме офицеров сохранился тот самый
запах, который был при папе, много лет работавшем там художником. И, помимо понятной грусти, помимо щемящего чувства, которое сопровождало меня неотлучно, мой человечный, приветливый, теплый город вызывает у меня чувство
благодарности и любви.
Благодарность и любовь испытываю я и к другому украинскому городу – Николаеву, хотя отъезд из него, вынужденный и чрезвычайно драматичный, был напрямую связан с теми социально-экономическими, политическими процессами, которые разворачивались в незалежной Украине. В Николаеве, где я долгие годы была уже не ученицей, а учительницей, этим летом меня тепло принимали мои ученики и их родители, давно ставшие друзьями и родней. Николаев по-прежнему в основном говорит по-русски, с более или менее явным южноукраинским акцентом; здесь очень хорошие книжные магазины, в которых вполне достойно представлены русские новинки, в то время как несколько лет назад современных русских книг в продаже почти не было, – может быть, и в Новограде ситуация в этом плане когда-нибудь изменится к лучшему.
Как и в Новограде, здесь строительный бум и бурный расцвет торговли – город корабелов превратился в город супермаркетов... У николаевцев, как и у
новоградцев, есть тревожное ощущение зыбкости, нестабильности, а то и просто неправильности положения вещей в политике, в экономике. Все, с кем я разговаривала, с недоумением и негодованием отзывались о попытках
противопоставить друг другу Украину и Россию, ибо ощущают то самое, что я и пыталась передать этими заметками, – органическую неразрывность исторических, культурных, кровных, дружеских связей.
Сентябрь 2008 года.